В юном возрасте, пришедшемся на советские годы, Павлик был полноват и неуклюж, что вкупе с его застенчивостью и флегматичным темпераментом наложило трагический отпечаток на его школьные будни. К сожалению в учебе он не блистал, поэтому рассчитывать на защиту какого-нибудь мускулистого двоечника, которому можно было решать домашние задания, Павлику нечего было и надеяться.
Поэтому Павлика регулярно лупили просто так, для веселья и борьбы со скукой и этот печальный факт никак не способствовал развитию его социальных навыков общения со сверстниками.
К рыхлости и легкой раскоординированности движений добавилась замкнутость и молчаливость. Считается, что испытания закаляют характер, но в случае с Павликом это происходило слишком уж незаметно, скорее весь букет имеющихся у него комплексов загонялся все глубже и глубже в подсознание, где и начинал цвести пышным цветом.
Как ни странно, к постоянным придиркам, злым шуткам и побоям Павлик мало-помалу привык, ведь когда внешнее воздействие длится продолжительное время – оно просто становится частью жизни и не воспринимается как нечто ужасное. За всю свою жизнь Павлик ни разу не дал своим обидчикам сдачи. Это не было связано с какой-нибудь сложной философией, мальчик не заморачивался такими тонкими материями. Но что-то внутри него не давало ему возможности свернуть с проторенной еще в первом классе средней школы колеи.
Но родители Павлика по мере взросления своего пухлого отпрыска проявили беспокойство от того, что их сын постоянно ходит в синяках. Как ни странно, Павлика особо ничего не напрягало в жизни. То, что на его лбу обильно вылезли подростковые прыщи беспокоило его куда сильней, чем синяки и ссадины. В сущности он давно привык к своей незадачливой судьбе и побои одноклассников, а порой и шустрых учеников младших классов, не доставляли ему существенного дискомфорта. Шел Павлик на уверенную «троечку» по всем предметам и единственной отрадой в его жизни был просмотр телевизора, несмотря на то, что по «яшику» редко показывало что-нибудь интересное.
Папа Павлика пораскинул мозгами и очевидно решил не ограничиваться полумерами. Проконсультировавшись с парой знакомых, папа пристроил Павлика в подпольную секцию каратэ, располагавшуюся в довольно неприятном подвале. Стоило это удовольствие пять рублей в месяц и послушный Павлик безропотно повиновался. И тут-то он и узнал, что такое настоящий ад.
Шпыняния и легкие затрещины, пинки под зад, оплеухи и удары кулаком от школьных пионеров, которые давно превратились в привычную рутину, не шли ни в какое сравнение с тем, с чем Павлик столкнулся в подпольной секции. Там его поджидали настоящие профи, радостно принявшие Павлика в свой спортивный круг. Никакой груши для отработки ударов в подвале не наблюдалось, поэтому Павлик гармонично вписался в интерьер подвала и прочно занял ее место. От серьезных увечий его явно спасало то, что обучение хитрым премудростям каратэ велось по фотографическим карточкам, переснятым с карманного издания самоучителя каратэ, привезенного из Японии смышленым механиком-мотористом торгового судна, организовавшим на этом самоучителе выгодный бизнес. По слухам предприимчивый механик так набил руку на тиражировании фотографий, что даже стал неплохим фотографом.
Помятые фотокопии пузатый сэнсэй Степаныч в синем застиранном трикотажном костюме продавал продвинутым ученикам по 15 рублей за самоучитель, но таких денег у Павлика не было.
В любом замкнутом мужском коллективе действуют одни и те же законы и в данной подпольной секции они ничем не отличались от принципов воспитания учеников, практиковавшихся задолго до постройки монастыря Шаолинь. Никто Павлика специально ничему не учил, а его флегматичный ум с трудом запоминал сложные японские названия, такие как «маваши-гери» или скажем «кибадачи». Впрочем боевая стойка «кибадачи» через месяц занятий у Павлика стала получаться неплохо, потому что когда более опытные каратисты отрабатывали на нем свои удары, Павлика заставляли принимать именно эту стойку.
Лингвистов в группе не было, поэтому расшифровкой японских иероглифов никто не занимался, зато пристальному изучению фотографий посвящалось немало времени. Из них продвинутые ученики черпали свои знания, перемежая их такими глубокомысленными фразами, как «зарядить с передней ноги».
Так или иначе, Павлик втянулся в занятия. Его даже почти перестали бить в школе, потому что на его рыхловатом теле не осталось живого места. Если бы механик-моторист знал сколько боли принесет Павлику его самоучитель, возможно он занялся бы транспортировкой подержанных "праворулек".
Даже к самым неприятным вещам привыкаешь и через полгода Павлик уже научился ловко защищать от ударов наиболее болезненные части своего организма. Однажды он даже удостоился похвалы от сэнсэя Степановича, который похвалил его за то, что Павлик не упал после мощного удара ногой в живот.
Свежий ветер перестройки принес мало изменений в жизнь Павлика. Благополучно перебравшись из школы в ПТУ, он овладел профессией фрезеровщика и видимо в силу своей неуклюжести на первой же заводской практике отхватил себе полфаланги пальца. Это гарантировало ему освобождение от призыва, хотя армии Павлик совершенно не боялся. Рассказы про дедовщину и постоянные унижения и побои «дедов» Павлик воспринимал с удивлением, не видя в этом ничего странного или пугающего.
Жизнь его катилась привычно и размеренно, пока в нее не вошли сразу две больших любви. Первая была связана с девушкой Катей, обязанностью которой было раздавать фрезеровщикам чертежи и перфорированные ленточки программ для станков с программным управлением. Девушка Катя отличалась задорным нравом и красивыми загорелыми ногами, настолько гладкими, что иногда Павлику казалось, что от них отражаются солнечные зайчики. Катя шутила и смеялась со всеми, кроме Павлика, несмотря на то, что прыщи на его лбу давно уже сошли. Понимая, что он вряд ли заинтересует веселую Катю, Павлик сосредоточился на второй любви. Видеоплеер, привезенный сэнсею Степанычу предприимчивым мотористом, привнес в тренировки и занятия каратэ дополнительный смысл. Древние гонконгские боевики открыли для Павлика целый новый мир, несравнимый с просмотром телепередач канала «Культура». Первым кумиром Павлика стал Брюс Ли и от накала страстей при первом просмотре Павлик даже заплакал от переполнявших его чувств. Из-за незнания языков даже имя легендарного мастера в секции Степаныча произносили «Брук Ли», но Павлику это было неважно. За дополнительные просмотры видеофильмов Степаныч стал брать дополнительные деньги, перестроечная инфляция галопировала и скоро подпольная секция каратэ трансформировалась в видеосалон. Это было и прибыльней и практичней, каратэ никому уже не было нужно.
В жизни Павлика было появилась пустота – впервые за его жизнь его почему-то регулярно не били, и он прибился к соседней секции, размещавшейся в подвале по соседству. Там валялись всяческие гири и прочие железки и Павлик начал усердно жать штангу. Он не был любителем разнообразия, все в его жизни всегда повторялось раз за разом и было неизменным, поэтому он выполнял одно единственное движение – жал штангу лежа. Поскольку кинокарьера Брюса Ли оказалась кратковременной, у Паши появился новый кумир – Ван Дамм. Правда на его фильмах Павлик уже не плакал, но старался не пропускать одного фильма, которые восходящая звезда Голливуда штамповала с завидной регулярностью.
Его тайная любовь Катя по-прежнему не замечала Павлика. Однажды он целую неделю собирался с духом и пригласил Катю в видеосалон, но эта затея потерпела сокрушительное фиаско, настолько весело смеялся над Пашиным ухаживанием весь его фрезеровочный цех да и сама Катя.
Павлик еще сильней замкнулся в себе и привычном ритме жизни. Его успокаивало зрелище сворачивающейся в кольца стружки под резцом его станка и предвкушение очередного боевика с Ван Даммом, над которым наверняка не смеялись красивые девушки с гладкими красивыми ногами.
Но однажды к Павлику, подошел начальник цеха и заговорщицким шепотом сообщил, что вытащил Паша свой счастливый билет.Удивленный Павлик сразу не поверил рассказу начальника, в его жизни счастливые билеты до этого момента не попадались. Но хоть в это и трудно было поверить, но шанс Павлику действительно выпал уникальный. Его включили в состав группы, направляющейся в заграничную поездку. Помимо председателя парткома завода, главного профорга и начальника цеха пришлось включить и кого-нибудь из работяг. Паша оказался компромиссной фигурой, выбор кого-то другого неизбежно привел бы к серьезным трениям в коллективе. Начальник намекнул Паше, что часть выделяемой на поездку валюты придется отдать и закатил глаза вверх. Павлик догадался, куда пойдет его валюта, но ему было в сущности все равно. Возможность увидеть яркий и сверкающий мир потрясла его. Все, что он видел на экране в видеосалоне грозилось оказаться реальным, тем более что в программе поездки значилось посещение Монако.
Отношение к Павлику неуловимо поменялось. Если бы он был повнимательней, но мог бы поймать и пару заинтересованных взглядов со стороны прекрасной Кати, но Павлик был всецело погружен в мысли о предстоящей поездке. Красивые сверкающие лимузины, неоновые вывески, прекрасные женщины в длинных вечерних платьях с обнаженной спиной – неужели ему выдался шанс увидеть все это?
Паша не верил в это до последнего, даже летя в самолете он опасался того, что пилоту поступит приказ возвращаться обратно.
Заграничная жизнь ударила Пашу как пыльным мешком по голове, хоть и первые дни были посвящены скучным посещениям предприятий, на которых предполагалось перенимать передовой зарубежный опыт. Но все ближе к завершению поездки всю тургруппу охватило радостное предвкушение – Монако. Сидя в его номере, парторг втолковывал Павлику, что его не должны ввести в заблуждение яркие ширмы, за которыми скрывается моральная нищета и убожество, а Павлик кивал, даже не думая о том, как вяжутся эти слова с тем, что у него выгребли почти всю валюту на общественные нужды. Это было нормальным – как в школьные годы, когда вечно безденежные хулиганы извлекали из Пашиных карманов медяки и гривенники.
В конце просветительской беседы парторг со вздохом вручил Паше фишку и сказал, что в программу входит посещение казино, хотя Паша как наименее идеологически подкованный может дать неверную оценку увиденному. Парторг как в воду глядел.
Если заграничная жизнь потрясла Павлика, то казино просто ошеломило. Звон жетонов в «одноруких бандитах», завораживающий бег шарика по колесу рулетки, ослепительно красивые девушки-крупье за столами для игры в блэк-джек – для Паши это было многовато. Подвыпивший парторг с красным лицом сообщил Павлику, что алкоголь разносят бесплатно и Пашу понесло. В круговерти человеческих лиц и ярко освещенных игральных столов Паша неукротимо напивался, впервые в своей жизни. Виски с колой чередовались с джин-тоником, затем Паша открыл для себя коктейль «маргарита», а после этого он перестал фиксироваться на названиях того, что он пил. И на вкус напитки тоже стали похожи друг на друга. Давно на рулеточном столе пропала затянутая в водоворот его единственная фишка, затерялись в толпе и краснолицый парторг и начальник цеха. Паша уставился в девушку в ярко-красном платье и мельтешение чуть-чуть замедлилось. Щурясь от блеска ее украшений, он изучал ее спину, ярко-красный лак на ухоженных ногтях и думал про веселую Катю, высмеявшую его робкую попытку пригласить ее в видеосалон.
И в этот момент Паша пьяно заплакал. Впервые в жизни ему стало жалко себя, жалко за то, что яркая красивая жизнь проходит мимо него, а что видел он сам? Все то, что казалось ему привычным и нормальным вдруг ужаснуло какой-то беспросветной мрачностью и безысходностью.
Не вытирая слез, Паша вышел из казино и встал у входа. Свежий ветерок освежил его и немного выветрил хмель из его головы, хоть вокруг и по-прежнему все покачивалось и кружилось. Он представлял себе смешливую Катю в красном платье с голой спиной и с бриллиантовым колье, сверкающим миллиардами ярких огоньков, когда его толкнули в спину. Павлик обернулся и увидел крупного мужика в черном костюме и черных же очках. То ли довольно грубый толчок был вызван простецким видом Павлика, явно не вписывающемся в местный дресс-код, то ли чернопиджачник торопился к подъехавшему к казино длинному сверкающему лимузину, но Павлику это не понравилось. Толчок сбил его с настроя, ему хотелось додумать какие-то важные, но опять как назло ускользающие от его сознания вещи, затронувшие глубокие струны в его душе. Мужчина в черном недовольно сморщился и попытался сдвинуть Пашу со своего пути, но Павлик уперся и толкнул в ответ, чуть ли не впервые в жизни ответив на действие противодействием. От этого легкого толчка мужик почему-то отлетел дальше, чем Павлик ожидал и даже чуть не упал, споткнувшись о металлический штырь, на котором крепилось бордовое ограждение входа. Явно раздосадованный мужик бросился на Павлика и попытался снести со своего пути всей своей массой, но этот натиск разбился о Павлика как легкая волна о волнорез. Посмотрев по сторонам, не собирается ли толпа зевак, мужик видимо решил разобраться с Павликом радикально и произнеся какие-то непонятные Павлику слова на французском языке, размахнулся и мощно ударил Пашу в грудь. Возможно этот удар уложил бы краснолицего парторга в больницу, но Паша, которого били и похуже на протяжении двадцати лет жизни, ежедневно формируя мышечный корсет, даже не обратил на это внимания. Так Пашу били в секции Степаныча просто для разминки.
Поэтому Паша ударил в ответ. Первая мысль, мелькнувшая было у Павлика в мозгу –промахнулся, не попал. Но как выяснилось, Паша попал. Черный пиджак еще попытался встать. Он даже предпринял попытку красиво ударить Пашу ногой с разворота, но рыхловатый флегматик Паша успел ударить второй раз.
Если бы в собравшейся к этому моменту толпе зевак был механик-моторист с фотоаппаратом, он бы мог сделать пару крайне неплохих кадров, но в толпе собрались исключительно иностранцы, выкрикивающие непонятные Павлику слова. В какой-то момент Павлику показалось, что он увидел озабоченную физиономию парторга, но потом она трансформировалась в красное платье улыбающейся девушки, показывающей Павлику большой палец.
Дальнейшее Павлик запомнил плохо. Вроде бы он успел подраться еще с кем-то, кто-то его куда-то тащил, но Павлику уже было все равно.
Очнулся Павлик на неудобной деревянной лавке в камере. С трудом разлепив глаза он узрел живописных сокамерников, которые что-то непонятно говорили ему, тоже показывая большой палец. Надолго в камере Павлик не задержался. Хмурый парторг забрал Павлика из участка и почти всю дорогу до гостиницу грустно молчал.
Внезапно парторг остановился и, хлопнув Пашу по плечу, с каким-то сдерживаемым восторгом сказал: «Ну ты выдал Паша. Ты ж самого Жан-Клод Ван Дамма отмудохал». И со вздохом добавил: «Как бы из партии за Ван-Дамма не выпиздили».
Внимательно посмотрев в глаза остолбенелому Павлику, парторг закончил: «Впрочем, перемены в стране, Паша, перемены. Новые ветра дуют, вона как ».
Паша сглотнул и ничего не ответил.
